**Один день, разрывающий сердце**
Сегодня я стояла на остановке у старого базара, где ветер гнал по тротуару сухие листья и обрывки газет. В руке — потрёпанная сумка, будто набитая всеми неудачами моей жизни. Я не ждала автобус, просто цеплялась за этот кусочек асфальта, словно он — единственное, что ещё держит меня в этом мире, размытом в серой дымке будней.
Меня зовут Лидия, мне сорок девять. Со стороны я могла казаться крепкой: резкие черты лица, волосы, собранные в небрежный пучок, взгляд — прозрачный, но с той самой тенью, что выдает годы, прожитые в одиночестве. Внутри же я была пустой. Не сломленной, не побеждённой — просто измотанной. Измотанной бесконечными днями, похожими один на другой, как кадры старого кино. Разговорами, в которых «нормально» стало ответом на всё. Вечерами, наполненными такой гнетущей тишиной, что хочется кричать.
Утром разбудил скрип двери — сын, Глеб, уходил в институт. Бросил «пока» через плечо, даже не заглянув в комнату. Я лежала, разглядывая трещины на потолке, будто они могли объяснить, зачем всё это. Потом встала. Посмотрела в зеркало. Отражение не выражало ничего — ни злости, ни усталости, ни надежды. Просто маска. Выпила чай у окна, прислонившись к холодной плитке. Надела пальто. Выйдя на остановку, машинально проверила сумку — документы, кошелёк, телефон. Всё, как всегда. Будто жизнь не шла вперёд, а тянулась, как бесконечная лента асфальта.
Сегодня мне нужно было в центр Екатеринбурга — отнести бумаги в налоговую, потом к невропатологу, а если получится, купить Глебу зимние ботинки. Шла по обледенелому тротуару, прижимая сумку к себе, будто там было что-то ценное. По пути взяла два пирожка с картошкой. Один съела, второй завернула в салфетку — для деда, который обычно сидит у метро. Сегодня его не было. Пирожок оставила на скамейке. На случай, если кто-то окажется голодным — не в прямом смысле, а так, как голодна я сама.
В поликлинике сидели бабушки, обсуждая цены, внуков и «как раньше было лучше». Я уткнулась в телефон — новости пестрели катастрофами, чужими свадьбами, чужими успехами. Закрыла экран. Не от усталости — просто стало тошно.
Врач говорил что-то про «нервное истощение» и «режим». Я кивала, но его слова пролетали мимо, как снег за окном. Внутри же хотелось закричать: где этот угол, где можно выдохнуть? Где можно просто быть — не сильной, не стойкой, не необходимой? Хотя бы на час.
На улице подул ледяной ветер. Купила чай в бумажном стаканчике, сжимая его, будто он мог согреть не только пальцы, но и душу. Села на лавочку в сквере, спрятав лицо в шарф. Рядом присел мужчина — лет пятидесяти, с морщинами у глаз и голосом, тёплым, как старый плед. Он не смотрел на меня, просто сказал:
— Холод собачий. А домой идти не хочется.
Я кивнула, будто он прочитал мои мысли.
Разговорились. О ценах. О погоде. О том, как жизнь с каждым годом становится тяжелее. Он рассказал, что работает сторожем на заводе, что жена уехала к матери в другой город и вряд ли вернётся. Что её письма лежат в столе, но он их не читает. Я сказала, что работаю в архиве, что моя мать, теряющая память, иногда зовёт отца, умершего десять лет назад. Говорили без слёз — будто горе стало чем-то обыденным, как дождь за окном.
Потом замолчали. ПиПотом он встал, кивнул и ушел, а я осталась сидеть, глядя, как снег медленно засыпает его следы.
