Поезд ушёл, а Ольга осталась стоять на перроне. Не оттого, что заблудилась — просто ей стало неясно, зачем теперь идти. В руках она мяла потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане бренчали рубли, а в воздухе всё ещё висело прощание — горькое и резкое, как ноябрьский ветер, что не хочет отпускать до конца.
Дочь махнула ей из окна вагона — коротко, будто из вежливости. В наушниках, с лицом, уже унесённым мыслями в Питер, она казалась чужой. Поезд тронулся, и Ольга всё ждала: вот-вот дочь обернётся, улыбнётся, помашет, как в детстве, когда её ладошка прилипала к холодному стеклу. Но нет. Лишь пустое окно мелькнуло и пропало в дыму, оставив Ольгу одну среди шума чужих разговоров и стука колёс.
Она выдохнула тяжело, будто выпускала из груди что-то важное. Подошла к скамейке у края платформы, поставила пакет на землю. Внутри лежал термос — новый, блестящий, купленный специально для дочери. «Мама, не надо», — говорила она по телефону. Но Ольга не могла иначе. Её любовь всегда была осязаемой: варежки, гречка в банках, таблетки от простуды, шерстяные носки. Что-то, что можно вручить, потрогать, оставить. Иначе как доказать, что она ещё нужна? Что не стала призраком в квартире, где когда-то звучал детский смех?
День был серым, небо нависало, а ветер дёргал за полы пальто, будто торопил: иди, не задерживайся. Но Ольга сидела. Курила, медленно затягиваясь, будто каждая струйка дыма оттягивала возвращение в пустую квартиру, где тишина звенит громче любых слов, а телефон молчит неделями. В голове кружились не мысли, а их обрывки — недосказанные и тяжёлые.
Рядом скрипнула скамейка — сел мужчина. Лет пятидесяти, с потрёпанным рюкзаком и бутылкой «Боржоми» в руке. От него пахло дорогой, пылью и чем-то неуловимо знакомым — может, одиночеством. Сначала молчали.
— Ваш поезд? — спросил он, глядя вдаль.
— Нет. Дочь провожала.
— Понятно, — кивнул он. — А я вот приехал. К отцу. Лет пять не виделись, наверное. Всё дела, работа, суета. А тут… будто внутри что-то щёлкнуло. Как будто вспомнил долг, который давно пора отдать.
Ольга взглянула на него. Лицо простое, с морщинами, будто вырезанными годами. Но в глазах — искорка, будто ещё не потухшая. Словно он был не совсем чужим, как сосед с детства, которого узнаёшь, даже если не видел полжизни.
— А вы, простите, давно одна? — спросил он тихо.
— Четыре года. Сначала казалось — просто стало тише. Потом — пусто. Вот сижу, как дура, думаю: может, на следующей неделе к ней махнуть? А она уже взрослая. У неё своя жизнь, свои маршруты. Я там… лишняя.
— Да, — вздохнул он. — А нам всё кажется, что мы им нужны. Даже когда молчат. Даже когда не зовут. Ждём звонка, сообщения…
Ольга кивнула, губы дрогнули в улыбке. Сигарета догорела, и она раздавила окурок об урну.
— А вы к отцу мириться едете или просто так?
— Не знаю, — пожал он плечами. — Может, просто увидеть. Убедиться, что он ещё жив, ещё дышит. Может, услышать, как он скажет: «Опоздал, сынок» — и тогда решить, уходить или остаться.
Они замолчали. Он открутил крышку бутылки, сделал глоток. Ольга машинально протянула руку — он передал. Она глотнула, холодная вода обожгла горло. Вернула бутылку.
— Знаете, — сказал он, глядя на рельсы, — странно. Сидим тут, два незнакомца. А мне будто легче. Как будто не один в этом холоде.
— И мне, — тихо ответила она. — Как будто задержалась не зря. Без причины, но… с чем-то живым.
Он посмотрел на неё — впервые прямо. Без слов, но в этом взгляде было больше, чем благодарность. Как будто всё важное уже сказано, а остальное — не нужно.
— До свидания, — сказал он, поднимаясь.
— Удачи вам, — ответила она. — И не опоздайте. Вас, может, ждут.
Он ушёл, рюкзак слегка покачивался, будто нёс не только вещи, но и груз его мыслей. А Ольга осталась. Ещё ненадолго. Посидела, глядя в ту сторону, где он скрылся. Не от тоски, а чтобы запомнить этот момент, как последний аккорд песни. Потом встала, подхватила пакет и пошла. Не домой — сначала к Москве-реке, где ветер гнал по воде рябь. Потом в булочную, где пахло ватрушками и кардамоном. Может, потом к подруге юности, с которой не виделась сто лет — не из-за ссоры, просто так вышло. Просто так. Не потому что надо, а потому что захотелось. Потому что сердце вдруг ёкнуло — и этого хватило, чтобы свернуть с привычной дороги.
Под серым небом, среди чужих судеб, всё ещё оставалось место для тепла. Хоть на минуту. Хоть между уходящими поездами. Хоть в паузах между молчанием. И если прислушаться, оно было рядом — тихое, но живое.
