Проданный дом и обретённая семья
Степан Ильич шагал по разбитой грунтовке, пробираясь сквозь осеннюю слякоть. Промозглый ветер продувал насквозь, а потрёпанная телогрейка давно перестала греть. В одной руке — потёртый чемодан, в другой — последняя надежда.
— Домой… Наконец-то домой… — прошептал он, глядя на знакомые до боли ворота.
Когда-то здесь цвели подсолнухи, а теперь лишь репейник торчал колючими шапками. Он перекрестился и толкнул калитку. Крыша просела, стены потемнели от времени, но это был его дом. Его земля. Его корни.
Под половиком у крыльца лежал ключ… но замок не поддавался. Старик застыл, растерянно сжимая ржавую железку.
Из кармана он достал древний мобильник и набрал дочь.
— Чего надо? — ответил ледяной голос.
— Людочка… ключ не подходит. Ты замок меняла?
Тишина. Потом:
— Уходи оттуда.
— Как это?! Это же мой дом!
— Уже нет, папа. Мы его продали. Три недели назад. Тебе там нечего делать.
— Ты с ума сошла?! Без моего ведома?!
— Ты бы только упрямился. Тебе лучше в пансионате — там уход, врачи. А дом только тянул нас в долги. Сереже на автосервис нужны были средства.
— Мой дом… на твой бизнес?! Где мне ночевать, Людка?!
— Разберёшься. Завтра поезжай в пансионат, адрес скину. Не мешай, у меня дела.
Гудки. В висках стучало.
Степан Ильич опустился на ступеньки своего, но теперь уже не своего, дома. Прикрыл глаза ладонями. И разрыдался.
Мужчины плачут. Когда душа кричит от боли, когда родная кровь бьёт в спину, оставляя рану глубже ножа.
Здесь он женился на Анастасии. Здесь хоронил её. Здесь растил Людмилу. Поздний, вымоленный у Бога ребёнок. Ему — под пятьдесят, Насте — за сорок. Но дочь родилась. Воспитывал один после смерти жены. Не женился — всю себя отдавал Людке. Учёба, свадьба, ипотека…
А она…
Продала. За глаза. На деньги мужа.
К ночи похолодало. В соседнем доме зажгли свет, запахло жареной картошкой. В животе заурчало. Так Настя готовила — с лучком, с хрустящей корочкой…
Старик кутался в мокрую телогрейку, когда к калитке подъехала «Лада». Из машины вышла молодая женщина с мальчишкой.
— Дед, вы к кому? — удивилась она.
— Да… к себе. Только, видно, не к себе…
— Заходите, погреетесь.
Её звали Ольга. Сын — Ваня. Она вскипятила чай, подогрела щи, накрыла на стол.
Ваня, наевшись, ушёл спать. А Ольга слушала старика, и глаза её темнели.
— Понимаю… После развода свёкры выгнали меня с квартиры. Спасла подработка. Этот дом купила за копейки — крыша течёт, окна старые. Но своё. Ваньке хоть двор есть, хоть воздух…
— Оленька… можно переночевать?
— Конечно. А завтра… оставайтесь.
Утром его разбудил запах гречневой каши. Так же пахло когда-то в родительском доме.
— Проснулись? — Ольга ставила на стол горшок со сметаной. — Ваньке в школу к восьми, но сегодня суббота.
— Спасибо, дочка… Дай Бог тебе здоровья…
— Пустое. Я вот думала… Живите с нами. Вам некуда, мне помощь нужна — Ваньку в школу водить, по хозяйству…
— Но я же чужой…
— Теперь — семья. Согласны?
Он плакал. Но теперь — от тепла, пробивавшегося сквозь года боли.
Степан Ильич починил забор, высадил рябины у крыльца, научил Ваню мастерить скворечники. Встречал его после школы, рассказывал про войну, вязал мормышки для зимней рыбалки.
Они стали ему внуком и дочерью. А он — их корнями.
А родная дочь? Людка так и не позвонила. Продала — и стёрла.
Бывает — родня хуже чужих. А чужие — ближе, чем кровь.
Но пока на свете есть такие, как Ольга, — добро ещё живёт.
